Всё то время, пока Светлана находилась в больнице, Михаил проводил со своей матерью, иногда ненадолго покидая дом, чтобы купить лекарства и продукты. Женщина уже не вставала, сознание с каждой секундой становилось менее ясным. Терпеть боль было невозможно. Вся подушка и простынь были пропитаны потом. Михаил засыпал от бессилия в кресле-качалке или на стуле, положив голову на стол, на котором лежало бесчисленное множество шприцов и ампул обезболивающего. Казалось, что весь дом пропитался терпким запахом спирта и медикаментов. В темноте юноше чудилось, что кто-то ходит по дому. Какие-то фигуры блуждали по коридору, но, если только на них резко посмотреть, расплывались в воздухе или просачивались сквозь стены и улетали наружу. Холод пробегал по спине, а волосы становились дыбом.
Но сон, как бы то ни было, побеждал страх, и Михаил погружался в сладкие, долгожданные грёзы. Но потом, по прошествии какого-то времени, начинался тремор, будто что-то рвалось из груди. Юноша просыпался, бешено выпучив глаза, и встревоженно глядел на мать. Пока она дышала, он мог дышать сам.
Юноша был в том же положении, что и Олеся, его мать, несколько лет назад. На этой же кровати умер отец от инфаркта. У него было утолщение стенок артерий, к тому же нарушение свёртываемости крови. Это был его второй инфаркт, первый настиг мужчину на работе.
-Если ты меня отвезёшь в больницу, то я там и останусь, — говорил незадолго до смерти Константин.
Всё случилось внезапно ночью. Родные стены, на которые он уповал, не спасли. В тот роковой час жена сидела в этом же самом кресле-качалке и временами дремала.
Когда после похорон отца Михаил зашёл в комнату, то нашёл её бесконечно пустой. Все зеркальные поверхности были скрыты простынями. Телевизор, некогда вещавший канал Культура, умолк…
Смерть, казалось, ненадолго покинула их дом, но вернулась вновь, как изголодавшийся волк, нашедший кроличью нору, и наведывавшийся туда каждый раз, с целью вкусить свежего тёплого мяса.
Почти два дня Олеся молчала, как будто копила силы на последний разговор с сыном. Только стоны и шуршания простыни нарушали тишину, сроднившуюся с тиканьем минутной стрелки часов.
Было около семи вечера. Засыпавшая природа отдыхала после долгого дождя. Темнота спускалась на дома, а в их окошках загорались огоньки от ламп и светильников. Михаил дремал на стуле, положив локти на стол и опустив вниз голову. Лекарствами пахло так, что даже во рту чувствовалась горечь. Олеся долго лежала молча, но потом, почувствовав резкую боль по всему телу, смогла еле-еле выдавить из себя:
-Сынок…
Но и этого было достаточно. Юноша научился слышать всё даже во сне. Он вскочил со стула и бросился на колени перед кроватью, как делал это часто в последнее время.
-Да, мама. Я тут.
Женщину охватил ужас и страх, тело затряслось, а сознание начало рассеиваться. Но она всё равно взяла себя в руки и начала:
-Мой мальчик, — в глазах появились слёзы, — ты сильный.
Юноша взял её руки и начал их целовать.
-Мама, всё хорошо.
-Живи, справляйся с бедами, — она перешла на шёпот, — а мы с папой тебе поможем.
Конец фразы Олеся прохрипела. Она была в панике. Так мало времени, так много мыслей. Что? Что же ещё сказать?
«Почему сейчас? Почему я? Как он останется один? Я не могу так. Я не могу его оставить!» — кружилось в голове.
По щекам Михаила ручьями бежали слёзы и капли падали на холодные ладони матери.
«Если побегу звонить в скорую, то упущу минуту, секунду… последнюю секунду её жизни…»
-Не уходи, — проскулил он, — мне без тебя будет так плохо…
Но женщина этого не услышала. Она закрыла глаза и в бреду что-то тараторила. Бессвязные фразы были похожи на песенку на выдуманном языке. Юноша читал молитву шёпотом, не отпуская рук женщины. Вдруг умирающая широко открыла глаза и набрала воздух в лёгкие. Михаил поднял на неё красное и опухшее от плача лицо и заглянул в глаза матери.
-Не плачь, улыбнись… — хрипела она, — мне так будет легче…
Юноше стало до жути не по себе, но он решил всё же сделать это. Он чуть вытянул губы и истерически улыбнулся. Глаза, полные скорби и страха, остались прежними.
В один момент все напряжённые мышцы лица Олеси расслабились, лоб стал гладким, и она сама улыбнулась.
-Ангел, храни его, — были последние слова мученицы.
Она закрыла глаза и больше не вдохнула, грудь перестала подниматься. Улыбка так и осталась на мёртвом лице.
Михаил открыл рот, но вместо того, чтобы закричать, лишь захрипел — не смог произнести ни слова, будто лишился голоса. Он начал сильно кашлять. От этого горло начало болеть и першить, а из глаз посыпались искры. Слёзы хлынули из глаз, а руки схватили худые пальцы женщины. Он думал, что сейчас, вот сейчас, она отдёрнет свои ладони и поругает сына за причинённую ей боль.
Спустя минуту Михаил поднялся с колен и решил бежать к соседке, жившей на углу. Он выбежал в тонкой футболке и коротких штанах на холод. Грязь цеплялась к тапкам, в которых юноша мчался по дороге, и разлеталась в разные стороны.
«Мира больше не существует. Он не имеет смысла. Я один. Я не могу быть один. Я скоро проснусь. Она скоро меня позовёт…»
Он позвонил в звонок у двери, а потом кулаком постучал в дверь. За стеной послышались тяжёлые шаги. Открыла полная женщина с серьёзным узким лицом в сером махровом халате с полотенцем и пиалой в руках. Она натирала посудину с особой тщательностью. Увидев Михаила, она раскрыла рот, выпучила огромные чёрные глаза и чуть не выронила керамическую чашу.
-Тёть Маш, мама… там…
Юноша одной ладонью закрыл лицо, а другой опёрся о ещё мокрую от влаги кирпичную стену.
-Ох ты, Господи, — женщина поставила посуду на тумбу, проворно накинул протертую замшевую куртку и ботинки с квадратными носками. – Настя, выключи телевизор, иди уроки делай. Скоро мама придёт. Буду поздно.
-Кто это? – послышался из дома недовольный девичий голос.
Но на этот вопрос никто не ответил.
Тётя Маша и юноша быстрым шагом шли к дому, в котором юноша оставил Олесю. Слякоть мешала ходу. Ноги разъезжались, серые капли оставались на лодыжках.
-О ты, Боже мой, моя дорогая, — Мария громко причитала и постоянно вдыхала, — как же ты будешь без неё…
Эти слова только усугубляли состояние Михаила. Ему хотелось закопаться в этой жидкой влажной земле так, чтобы грязь забивалась в нос, рот, уши, чтобы проникала везде и всюду. Лишь бы скрыться на время от этого истерического состояния, лишь бы не слышать этих чужих вздохов.
В доме было всё тише обычного. Олеся улыбалась, будто смотрела чудесный сон. Взмыленная тётя Маша села за стол и перевела дух. Расстёгивая куртку и давая груди больше прохлады, она сказала:
-Звони в скорую, Миш…. Ой, надышаться бы. Ну как же так?! Олеся! Не побереглась!.. А ты звони. Звони, Миш.
Юноша, уже без истерики, медленно ответил на все вопросы диспетчера.
«Это я вообще не про неё говорю. Это не она не дышит. Это кто-то. Не она. Всё нормально…»
После разговора он с каменным лицом погрузился в кресло рядом с матерью и посмотрел на её неподвижное лицо. Внутри опять заныло, но с ещё большей силой, будто грудную клетку разрывают на части.
«Может, это я умер, и всё это бред? Такого никогда не могло произойти. Это абсурд!» — думал он.
Молодой человек чуть было не залился смехом, но ему было жалко нарушать такую абсолютную и мёртвую тишину. Он только закусил передними зубами большой палец правой руки.
Прошла безмолвная, казалось, вечность, и только тогда юноша заметил — минутная стрелка на часах остановилась. Этот стук, который он слышал всю жизнь перед сном из своей комнаты, стих. И теперь точно навсегда.
